Арман, 20 лет, студент МАБ, Алматы
До первого класса мое детство было обычным, что значит – счастливым. Я ничем не отличался от ровесников, нормально развивался, не страдал хроническими болезнями и даже простывал редко. Только однажды со мной произошел странный случай: мама смотрела сериал, где по сюжету маленькой девочке, заболевшей раком, делали облучение, и она стала лысой. Не знаю, почему я спросил у мамы, что будет, если я тоже заболею и потеряю волосы. Мама ласково сказала: «Не говори так, накаркаешь». Что и случилось.
В первый раз я пожаловался на слабость и боль в ногах осенью, в первом классе. Терапевт направил нас к невропатологу, но от лечения стало хуже, тогда меня повели к другому, более дорогому профильному врачу, потом к еще более дорогому и еще. Так меня и водили по специалистам, в один голос утверждавшим, что причина во внутричерепном давлении. Мне сделали компьютерную томографию, а надо было – элементарный анализ крови. Потом на моей шее надулась огромная шаровидная опухоль, началось изменение запахов: еда, напитки, посуда пахли для меня чем-то зловонно-гнилым. Между тем учебный год подходил к концу, я строил планы на лето, но прямо накануне праздничной линейки «скорая» увезла меня в первую городскую больницу.
На этот раз мне поставили диагноз «пневмония», позже станет понятно, что она стала следствием крайне слабой иммунной защиты. Тогда я в первый раз наблюдал за страшной экзекуцией над своим телом, не зная, что они станут нормой в последующие несколько лет. Первым делом из моих легких под местным наркозом выкачали гной; я видел, как мою грудную клетку пробивают огромной толстой иглой и насосом, похожим на велосипедный, откачивают желтую слизь.
Через два дня меня положили под аппарат искусственного жизнеобеспечения. Маме тяжело давались эти дни. Ведь ее не пускали ко мне в реанимацию, лишь один раз, заплатив кому-то, она смогла посидеть возле меня несколько минут. На обследование ушло две недели, ко мне приходили разные специалисты, из которых мама запомнила гематолога Ляззат Нурпабаевну. Тетя Ляззат, как я называл ее, взяла биопсию моего костного мозга, и диагноз стал ясен.
Как говорили врачи, счет жизни шел на минуты, но перевод в другую больницу занял двое суток. Под звуки сирены, в состоянии сна, именуемого медикаментозным, меня привезли в институт педиатрии. Через пять часов после этого я впал в кому. На четвертый день врач сообщил маме, что кома перешла в глубокую стадию, откуда не возвращаются. Надежды нет. Уже через много лет, повзрослев, я узнаю, что у мамы тогда случился нервный срыв, вцепившись в мою кровать, она кричала в истерике: “Арманчик, проснись! Пора в школу, ты ведь так любил ходить в школу! Проснись, а то опоздаешь!”
А врачи и медсестры даже не пытались успокоить и вывести ее, хотя в больнице уже было время ночного отбоя и на крик сбежались люди с других этажей. На следующий день я пришел в сознание. Не хочется говорить банальности о чуде, хотя врачи называли это именно так и сама мама всегда говорит, что ей, видимо, удалось докричаться до меня. Мама рассказывает, что первыми моими словами был вопрос: “Где ты была? Я так долго искал тебя”.
Несколько дней после комы меня мучили галлюцинации, казалось, я лежу на кровати, усеянной насекомыми, пауками, змеями, скорпионами, которые ползают по мне, – я чувствовал это своей кожей. Потом было много критических моментов, например, отказывала почка, но меня спасали. А рабочим состоянием стал постельный больничный режим. Самым неприятным и болезненным в лечении были ежемесячная смена катетеров и раз в неделю – пункция спинного мозга или грудной клетки. Без наркоза мне проламывали хрящ и выкачивали из отверстия костный мозг. Боль была невыносимой, к ней невозможно привыкнуть. Мы все со страхом ждали этот день. После пункции, как после обрезания, родители хвалили нас за проявленный героизм и дарили всякие маленькие подарки – киндер-сюрпризы и шоколадки.
Что еще запомнилось мне и моим близким – отзывчивость людей. Когда мне потребовалась кровь для переливания, родственники дали объявление на телевидение, и в больнице выстроилась очередь. Люди приходили парами, семьями, были даже такие, кто приехал из других городов. Думая об этом, я чувствую определенную ответственность.
Мы жили в застекленных палатах по четыре человека: два пациента и две мамы. Дети спали с мамами в одной кровати, если хватало места, приносили раскладушку. Некоторые дети жили одни, мама говорит, что они напоминали ей брошенных сломанных кукол. Интересно, что все они мечтали выздороветь, чтобы снова стать пригодными для своих родителей. В соседней палате лежал Саша, семи лет, на прощальном свидании мама пообещала ему приходить по выходным, поэтому каждую субботу и воскресенье он с утра до вечера сидел у двери. Я провел рядом с ним год, за это время мама Саши так и не объявилась. Наши соседи часто менялись, каждую неделю в отделении на одного пациента становилось меньше. Если мы задавали вопросы, нам говорили, что друзей перевели в другую больницу. Но лично я понимал, что это не так, ведь и ночью и днем то и дело слышал чей-нибудь пронзительный крик и плач. За первый год лечения я прошел все стадии химио-, гормональной терапии и облучения. Во время приема гормонов съедал целый казан еды и сильно потолстел. Все мои волосы сначала выпали – совсем как у девочки из сериала, – но потом отрасли, почему-то став гуще.
Случались и радости, если можно так выразиться. В больнице я впервые попал на концерт Батырхана Шукенова, после выступления он зашел к нам в отделение и поболтал с нами. Я получил от него автограф на страницах своей любимой энциклопедии и был безмерно счастлив.
Так прошло несколько лет. В пятом классе я вернулся в школу. Мне разрешили свободное посещение, но я старался не пропускать занятия. Дети, как известно, жестоки, и на меня не все реагировали адекватно, некоторые старались задеть, зло шутили, что я скоро умру. А во дворе один пацан с искренним сожалением сказал: “Наверное, лучше бы ты не рождался”. Сейчас я с ним не согласен, а тогда много размышлял в похожем ключе. Я долго не знал, что длинное название моего диагноза: “лимфобластный лейкоз клеточного варианта” на человеческий язык переводится просто как рак крови. Даже спорил с одноклассниками, утверждавшими, что это неизлечимо и мне осталось немного.
Много ли мало, но я все еще жив. За исключением редких сезонных простуд абсолютно здоров. Благодаря маме и врачам, которые не устают твердить о чуде. Мои волосы отрасли, вес пришел в норму. Я хожу в тренажерный зал и занимаюсь экстремальными видами спорта. Я не думаю о том, сколько мне осталось, но на всякий случай стараюсь не строить планы на лето. Живу настоящим.
